Вторая стрела


Он хорошо учился, а я была тихой троечницей. У меня не было стимулов учить­ся. У меня — игры, спортивные состязания, художест­венные танцы, музыкалка. Я думала, ну как он обратит на меня внимание? Кто я, что я? Ни о каких поцелуях, ни о какой близости я не думала. Мысли не было. Лю­бовь была чистая, как родник. Вода прозрачная, но дна не видно. В шестом классе начались перемены, девочки стали преображаться. Они менялись внешне, они стано­вились девушками. У них появились другие темы, они обсуждают мальчиков и других девочек. А я не менялась. У меня не было бедер, не росла грудь. Я была гадким утенком. Стало заметно, что я не такая, как они. И я по­пала за черту общения, я очутилась среди отверженных. Я ничего из себя не представляла, но я любила его. Я не могла смотреть в его глаза. Глаза у него были синие, ни до ни после не встречала таких. Не поверите: сияние шло из его глаз. И я не могла смотреть. Все знали, что была я влюблена в него, и смеялись: «Ой, Головачева опять покраснела!» А он специально подходил и смотрел. Я не выдерживала, отворачивалась. Все смеялись. Ему было фиолетово. Потом он влюбился в другую. Она забо­лела как-то. Стали спрашивать, кто пойдет навестить. Он вызвался. Я сказала: «Я пойду». Еще кто-то был послан с — нами. Мы пришли. Она лежала в постели. Владик и эта девочка стали разговаривать, а я мешала, встревала, лез­ла, не давала говорить. По сию пору стыд шевелится в душе, как вспомню тот день. Но вот не могла совладать. Потом у нас были всякие конкурсы: «А ну-ка, мальчи­ки!», «А ну-ка, девочки!» И вот там был конкурс — чис­тить картошку, кто быстрее. И его девочка там участвова­ла, и я вызвалась с ней соревноваться. И вот мы чистим, и я вижу, что проигрываю, она быстрее, и я думаю: ну вот тебе, поделом, пусть тебе будет хуже, как можно хуже. Я проиграла, я глотала слезы. Это была трагедия. Была еще одна трагедия, о которой не могу вспоминать без со­дрогания. На уроке литературы меня пересадили на Кам­чатку, на самую последнюю парту, не помню почему. Я сидела и качалась на стуле назад и вперед, за мной нико­го — можно. Я качалась, задумалась, уплыла в свои меч­ты. Мечтала о чем-то, какие-то грезы, в какую-то мину­ту потеряла ощущение, что я на уроке. Видения заслони­ли глаза. Мне было хорошо, я отталкивалась ногами от перекладины под партой и, прилегая на спинку, описы­вала приятную дугу, и потом неизвестная сила исправно возвращала меня к столу. Но страшное случилось. От­толкнувшись чуть сильнее, я не вернулась обратно. В ти­шине урока раздался грохот. Я упала на спину. Зашумели стулья — все обернулись. Над партой торчали и дерга­лись мои тощие ноги — я судорожно пыталась встать. И не могла. Грянул хохот. Спасибо, от этого хохота не снес­ло крышу школы. Он это видел! Я молила об одном — провалиться сквозь землю. Но земля не разверзлась. Я кое-как выползла, взгромоздилась на стул и поникла го­ловой. Думала: конец жизни, конец любви. Но, как водится, на следующий день все было забыто. Все потекло по-прежнему. Он об этом не вспоминал, я поняла: жить можно. Мы продолжали учиться в одном классе и жить рядом. Все жили поблизости, в соседних дворах. После школы зимой выходили гулять, играли в снежки, валя­лись в снегу. Как-то раз дурачились, толкали друг друга в снег. И так получилось — он упал на меня сверху. Посмо­трел мне в глаза и замер надо мной. На одно мгновение. Но больше не надо, потому что я почувствовала, как сердце ударило один раз, а второй удар был далеко-дале­ко, я знала, он придет, а сейчас было бесконечное деле­ние времени. Я не дышала. Он смотрел в глаза, будто в бездну. Я помню этот миг так же ясно, как тогда, он бу­дет со мной до конца дней. Когда он болел и его не было в классе, я не могла слу­шать урок, мысли бежали прочь, к нему, воображение рисовало его образ. После школы я шла к его дому и медленно проходила под его окнами и фантазировала, что он смотрит на меня из окна. Мне снились сны про него. Что-то очень детское, я пыталась взять его за руку, а руки не было. Я была подростком, не развита, неуклю­жа, ненавидела себя за это, считала себя замухрышкой. И знала, что ничего у нас не будет с Владиком. Но я лю­била так сильно, как никогда более никого не любила. И потом мне пришлось уехать из того городка. Городок был военный, периодически кого-то переводили. И мы уехали. После восьмого класса. А Владик остался. Было бы легче, если бы пилой распилили сердце. Я училась в другом городе еще два года, и только к окончанию деся­того класса мое тело стало приобретать незнакомые мне, но такие нужные всем формы. До того, что я стала мо­делью — чего я представить не могла в самых смелых фантазиях. Я работала в Москве, и в Париже, и в Токио. Больше я никогда не виделась с Владиком. А с какого-то момента и не хочу встречи. Его отец был лысоват, ок­ругл и невысок. Я теперь наверняка выше Владика. И неизвестно, что осталось на его голове от волос, и боюсь увидеть, как рубашка не сходится на животе. Я люблю того мальчика, который остался в прошлом времени. Как было хорошо, как светло, какое было счастье! Пусть это время покинуло реальность. Оно просочилось в ме­ня, поселилось в уголке моего сердца. И я могу прихо­дить туда, когда хочу».

CORE_LAN17

На правой руке линия влияния, делая изящный полу­круг, так и не касается линии судьбы и уходит в зону Лу­ны: будто из настоящей реальности в реальность вымы­шленную. Неразделенная романтическая любовь пред­писывается данной комбинацией (рис. 4, л. влияния — желтый, л. судьбы — синий).

Владимир Финогеев